Продолжение.
Начало в № 5 от 17 января
и в № 7 от 24 января 2025 года.
…Возле двери нашего дома стояли три женщины.
Увидев меня, они вздрогнули. Казалось, хотят сказать что-то срочное. Я подумал, хотят сообщить об организации новой работы для детей. Зашел в дом. Сразу вспомнилось: такую картину видел раза два в других домах. Мама сидела на нарах, вся заплаканная, без платка, я ее редко видел без платка. Из-за проступающей седины ее волосы были не черные, как раньше, а бурые. Или она поседела на глазах в тот же день? Маме тогда было 39 лет. Ее с обеих сторон поддерживали две женщины. Как только я подошел поближе, мама сквозь плач произнесла: «О, сорлы бала!» («О, несчастное дите!»), нет отца твоего больше!» и зарыдала. Как это «нет больше»? У меня никак не укладывалось в голове «нет больше». Я никогда не увижу отца своего?
Дома были и другие люди, которых я не сразу заметил. Моя четырехлетняя сестренка Мариям все хотела прислониться к маме, но женщины ее потихоньку отстраняли. Дед лежал на земляном полу лицом вниз. Две старшие сестры стояли возле двери: то выходили, то заходили. Дома не было только старшего брата Мухита, он в это время находился далеко в степи, на сенокосе.
Появился старик из соседнего аула, что в трех километрах, весь белый от седины, но очень подвижный. Это был мулла. Он с ходу прочитал намаз, долго говорил, сказал много утешающих слов. Одну его пословицу я впоследствии восстановил в памяти. Оказалось, так говорили еще кочевники: «В дороге может погибнуть лошадь, может сломаться телега, но никогда не исчезнет дорога». Старик-мулла говорил еще много слов, смысл которых сводился к тому, что лучшей памятью для отца будет, если дети вырастут правильными людьми.
Зашел председатель колхоза. Он сказал маме, что она и ее взрослые дочери могут два дня не выходить на работу. Мой дед поднял голову и сказал, чтобы все завтра пришли к нам на садака.
Кто виновен в гибели моего отца, и вообще, кто виноват в этой кровавой трагедии многих народов? Большинство людей в тот период ощущало в своем сознании, что за этим стоит черный, кровожадный злодей. В людском представлении он еще не обрел конкретной визуальной формы. Но в гневных словах моей мамы в ту скорбную ночь был назван этот лютый враг.
Когда подошло время мулле прочитать заключительный намаз, мама, прервав возникшее молчание, сказала следующее: «Өтемісті өлтірген жауды қарғыс атсын, ол жауыз дегеніне жетпесін, мезгілден бұрын ауызына құм құйылсын. Лағынет атсын осы соғысты!» («Пусть будет проклят враг, убивший Утемиса! Пусть не доживет он до своих зловещих желаний, пусть раньше времени засыпется песком его рот. Да будет проклята эта война!»).
Ночью люди начали уходить, оставалось несколько женщин. Уединение действовало на нас еще более угнетающе.
Слова матери впечатались в мою память навсегда, особенно ее слова «проклятая война». В дальнейшей моей жизни, особенно в случае различных невзгод, связанных с последствиями войны, безотцовщины, многократным эхом вновь и вновь приходили ее проклятия, ее фраза: «Если бы не война».
Конечно, такая трагедия постигла не только нашу семью. Погибали миллионы и миллионы воинов не только на полях сражений. Неисчислимы страдания, болезни и смерть из-за тягот войны в тылу среди мирного населения, в числе которых неминуемо были дети. Если тот, кто посеял такое зло и насилие, рассчитывал избежать приговора, он ошибался. Никто и никогда не спасется от приговора, вызванного гневом народов. Такой приговор привели в исполнение наши доблестные советские солдаты. Кровавый Гитлер, как и пророчили ему наши матери, «не достиг своих зловещих желаний».
Его же соратники вынудили Гитлера совершить позорное самоубийство, чтобы быстрее прекратилось в Берлине теперь уже бессмысленное продолжение войны. Справедливость восторжествовала.
Когда мама и сестры через два дня молча собрались на работу, к нам, младшим детям, пришло ощущение, что жизнь все же продолжается.
Уходя на работу, мама теперь не оставляла меня с сестренкой дома, она брала нас с собой. Видимо, для того, чтобы мы меньше впадали в уныние, думая об отце. Дома оставался дед, главным делом его был уход за коровой утром и вечером.
На работе у мамы я видел, как она с другими женщинами на огромной скотобазе ухаживала за коровами, овцами. Выгнав скот на пастбище, они чистили базу, затем шли в контору председателя колхоза, как говорила мама, «на план». Видимо, на планерку.
Скотобаза находилась на окраине поселка, фактически – в степи. Мама давала мне большой мешок и корзину, чтобы я каждый день собирал траву и корзину сухого навоза (кизяк) и высыпал во дворе дома. Скорее всего, она хотела, чтобы я с сестренкой не ходил просто так, а чем-то был занят. Она помнила слова отца о том, чтобы все невзгоды мы преодолевали трудом. Но в тот раз мама сказала, что трава и кизяк – это заготовка на зиму. И правда, к зиме во дворе образовались большие кучи сена и топлива.
Возле скотобазы в степи сестренка Мариям бегала за мной, веселая, с визгом гонялась за бабочками, подбегала к торчащим стоймя сусликам, которые мгновенно ныряли в норы. Задание мамы я выполнял как-то неосознанно, вроде механически, постоянно находился в состоянии апатии. Меня не покидало ощущение, что из-за смерти отца в моей семье исчезла половина мира.
Так прошли июль, август 1943 года. В сентябре я пошел в школу, в первый класс. Сейчас это трудно не только представить, но и вообразить – половина детей в школе сидели за партами босиком.
Учительница первая моя. До сих пор помню ее имя и отчество: Евдокия Яковлевна. Только через много лет понял, какую самоотверженность она проявляла в своей работе в условиях отсутствия элементарных учебных материалов. Каждому из нас она раздала по листу из кипы старых бумаг, заточенный химический карандаш. На листке уже были записаны наши фамилии. Учила вырисовывать палочки, скобки, кружочки, квадратики.
К концу второго урока мы сдавали листы учительнице. На второй день на этих же листах продолжали учиться чертить. Евдокия Яковлевна начала учить нас буквам.
В день занимались только по два урока. После них класс выходил на колхозное поле, на уборку картофеля. Той самой картошки, которую мы посадили весной. Как мне запомнилось, работа была не такой изнурительной, как во время посадки. Все же сбор урожая – это результат коллективного труда. Картошку в мешках увозили телегой, тачками на колхозный склад. У большинства учеников был хороший настрой. Но у меня не получалось работать во взаимодействии с коллективом. Больше сидел на краю поля. Выполнял лишь отдельные, конкретные указания, может быть, даже приказы «отнеси то, принеси это». Как робот. Возможно, у меня было недомогание, но полная апатия не позволяла что-нибудь сказать.
В начале октября я заболел, болел тяжело, долго. Школа теперь осталась в стороне. Мама прибегала и в обеденное время. Подсаживаясь ко мне, говорила: «Что же ты заболел? Ты же крепкий мальчик. Кушай, если даже не хочешь, заставляй себя. Куда попадает пища, там болезнь уходит». Чаще всего мама приносила гусятину. В нашем поселке проживало много украинцев, они заводили гусей, стаи которых, шествуя строем, друг за другом, придавали округе особую идиллию.
И каждый раз мама говорила: «Съешь потихоньку до вечера. Знаю, ты заболел от переживаний. Проклятая война!». И каждый раз быстро вставала, тихо уходила. Явно, не хотела показывать слезы.
Через один или два месяца состояние мое, говоря сегодняшним языком, стало стабилизироваться. Начал выходить на улицу, но холод обратно загонял меня в дом. Он тоже был не совсем теплым.
Я уже подумывал о возможности пойти в школу, фактически пропустил, казалось, не так уж много времени. Но опять омерзительная стужа войны заслонила мне дорогу
в школу.
Фото из открытых интернет-источников
Продолжение в следующих
номерах «АВ»
