Весной степь быстро и легко избавилась от толстого слоя зимнего снега. Легкий ветерок, несущий запах влажной земли, играл с тонкими ивами, которые, как зеленые нити, вырастали на берегах витиевато текущей тут реки Илек. Трель типичных для этих мест птиц воспевала приход весны, наполняя воздух живым звоном. Это был звук, который каждый раз поднимал настроение — нечто волнующее, чистое, обещающее обновление. Птицы, казалось, воскрешали саму землю своим пением, напоминая о ее невероятной силе восстанавливаться.
Зелень неумолимо пробивалась через обледеневшую землю, освобождая под собой новые всходы. Среди этого ожившего ковра растительности особенно выделялись бордовые стручки, словно проколы, взламывающие корку земли. Эти первые проблески весеннего обновления принадлежали туйетабану. Так местные жители называют всходы шренки и борщова — разноцветных тюльпанов, украшающих эти края.
Пока туйетабан выглядел сдержанно, почти скромно, но он таил в себе обещание. Еще немного, и его яркие, смелые цвета рассыплются по степи, как брызги радуги, внося в суровый и однообразный пейзаж оттенки радости. Такие мгновения заставляли даже самых занятых людей останавливаться, смотреть и восхищаться красотой пробуждающейся природы.
Полноводная река, омывая свои берега, все еще хранила прохладу зимней стужи. Ее воды не спешили согреваться, но жизнь в ней и вокруг нее уже начинала пробуждаться. На гладкой поверхности, отражающей раннее весеннее солнце, появились первые водоплавающие переселенцы с юга — утки и гуси. Они неустанно ныряли за пищей или лениво покачивались на слабых речных волнах.
Среди шумных, беспокойных пернатых выделялась величавая пара белоснежных лебедей. Их неспешные, грациозные движения нарушали суетливый ритм реки, словно природа сама позвала этих птиц, чтобы украсить весенний пейзаж ноткой утонченности и спокойной красоты.
В этот момент вдоль берега, размеренно и неторопливо, прогуливались хазрет Мухамедказы Мендыкулулы и отставной корнет Ильченко — два человека из разных миров, но сейчас объединенные общей дорогой.
Время менялось: столыпинские реформы сдвинули массы людей, запустив волну переселений и хозяйственных преобразований. В казахских степях многочисленные крестьяне, отправленные на освоение новых земель, ставили хаты, распахивали целинные просторы, привнося в древний кочевой край новые порядки и обычаи.
Старший из них, сдержанный и величественный, выглядел как человек, несущий в себе глубокую мудрость. Он был облачен в традиционную исламскую одежду, а на голове — белый тюрбан, подчеркивающий его духовный статус. Длинная, густая, белоснежная борода придавала его облику благородство и почтенность.
Его черты лица говорили о многом: широкий лоб и четко выраженные скулы; густые, чуть тронутые сединой брови; небольшие, глубоко посаженные глаза с проникновенным и сосредоточенным взглядом; прямой, довольно широкий нос; тонкие, сдержанные губы; слегка смуглая кожа, прорезанная сетью морщин, особенно на лбу и вокруг глаз — след прожитых лет и накопленного опыта.
В одной руке он держал четки, которые неторопливо перебирал пальцами, а в другой – асатаяқ. Это была не просто обычная трость, а посох, которым пользуются старейшины, бии, батыры и духовные наставники. Он служил ему не только опорой, но и символизировал мудрость, авторитет и уважение.
Рядом с ним шел другой мужчина — явно моложе, в штатском. Он был одет в безупречно сидящий костюм-тройку, состоящий из удлиненного, приталенного сюртука, жилета и брюк из добротной серой ткани. Под сюртуком белела рубашка со стоячим воротничком с отворотами, а накрахмаленные до хруста манжеты подчеркивали его аккуратность и внимание к деталям.
Несмотря на цивильный наряд, в его уверенной, чуть пружинистой походке безошибочно угадывался кавалерийский офицер — скорее всего, уже в отставке.
В движениях чувствовалась привычка держать спину прямо. Чуть быстрые, но выверенные шаги говорили о человеке, привыкшем к военной муштре. Где-то в уголках его натренированного тела еще жили собранность и готовность, но теперь они были слегка приглушены — словно боец, отложивший оружие, но не утративший привычки к четкости и дисциплине.
Они шли бок о бок — мудрый наставник и человек, переживший свой военный путь, каждый из них со своей историей, со своим взглядом на этот мир, объединенные этой неспешной прогулкой под небом, где белые лебеди величаво скользили по водной глади.
— Евгений Прохорович, — обратился убеленный сединой казах к своему спутнику, легко опираясь на асатаяқ. — Премного вам благодарен за приглашение и столь щедрое угощение. Ваша суженая — настоящая кудесница! Умудрилась в наших суровых, засушливых краях накрыть такой изобильный стол, будто в оазисе.
— Согласен с вами, уважаемый Хазрет кажы, — пригнув голову, проговорил отставной офицер (Хазрет кажы — почетный духовный наставник, совершивший хадж. – Прим. авт.) — Рука у моей Прасковьи легкая. К чему ни притронется, все распускается и благоухает! Скоро сами убедитесь, когда зацветет наш палисадник. Вы, я надеюсь, к нам надолго?!
— Это уж как Всевышний распорядится, — раздумчиво произнес Мухамедказы Мендикулулы, проводя рукой по рукояти асатаяқ. — Дождемся, что скажет зодчий. Нам повезло: мы заручились согласием у известного мастера Бирмана Кошимкулулы. Его имя издавна прославлено и далеко за пределами нашей земли.
— Одно вот только меня смущает, — он слегка нахмурился. — Слышал я, великий Архитектон часто хворает. Успеть бы нам свершить задуманное…
— Все по воле Божьей, — спокойно поддержал его Евгений Прохорович и на ходу перекрестился.
Хазрет, не выпуская из рук асатаяқ, плавно провел ладонью сверху вниз — жест, напоминающий омовение лица.
— Я уже представляю, каким украшением станет мечеть для нашего Аккемира! — восхищенно и искренне произнес отставной служащий, которого из-за воинского звания «корнет» в селе прозвали «Труба».
— Главное, уважаемый господин Ильченко, — с легким укором произнес хазрет, поднимая руку с посохом, — не красота, а польза. Ведь это будет мечеть-медресе. Там не только будут возносить молитвы, но и взращивать ученых, лекарей, ремесленников, педагогов и мастеров слова. В ее стенах духовные наставники объединят религиозные знания с традиционными казахскими устоями.
— Вашими устами глаголет истина, — согласился отставной офицер. А про себя подумал, что строки местного поэта Әбубәкір Кердері явно относились к таким людям, как хазрет кажы Мендикулулы: «Мудрый и рассудительный, человек с широкой душой, глубоким умом, мягким характером, терпеливый, благословенный, обеспеченный, отдавший всю свою жизнь служению Аллаху, не замышлявший зла даже против врагов, чьи слова были исцелением для народа. В терпении – подобен пророку Айюбу, в голосе – пророку Дауду, в характере – самому Расулу, а в богатстве – Сулейману».
— Нам зодчий нужен не для красоты и изящества строений, — продолжил размышления седоволосый хазрет, легко постукивая асатаяқом по земле. — Он нам необходим для сохранения традиционных знаний и соблюдения всех требований к молебному сооружению. А то ведь разногласия и прения уже начались…
Он сделал небольшую паузу, глядя вдаль, словно взвешивая сказанное.
— Одни хотят видеть ишанские мечети, характерные для Юга и Среднего жуза – без высоких минаретов и больших окон. Другие ратуют за мечети в стиле татар и башкир, популярные на Севере – с высокими шпилями и просторными светлыми окнами. Ну а третьи и вовсе склоняются к арабской традиции – парусной мечети с несколькими минаретами.
Хазрет усмехнулся, едва заметно покачав головой.
— Если вам будет интересна моя точка зрения, — он посмотрел на собеседника, — то я, как и многие казахские религиозные лидеры, не приветствую излишне роскошные мечети. Религия должна быть скромной и доступной для народа.
— А с местом для постройки уже определились? — поинтересовался отставной офицер, слегка приподняв бровь.
— Да, прямо за зиратом — древним карасайским кладбищем.
В голосе хазрета звучала глубокая убежденность, а его рука снова крепче сжала асатаяқ, словно подчеркивая нерушимость традиций и духовную связь поколений.
Весенний вечер подкрадывался незаметно. В воздухе витал свежий аромат прогретой за день земли, смешиваясь с терпким запахом полыни и талой воды. Легкий ветерок доносил издалека тягучий аромат дымка, клубящегося над поселковыми дворами. Небо на западе окрасилось в теплые багряные и золотистые оттенки, предвещая скорый закат.
В такт неспешной беседы мужчины поднялись от реки вверх на крутой берег и подошли к поместью корнета в отставке. Навстречу им уже спешил пожилой батрак. Он торопливо снял папаху, прижимая ее к груди, и согнулся чуть ли не до земли.
— Что надобно, Ефим? — поинтересовался хозяин, останавливаясь. — Почему неймется? Ты ведь видишь, у меня гость.
— Прости, барин! — работник вдруг пал на колени. — Не гневайся, не за себя прошу.
— Говори! — голос корнета в отставке прозвучал строго, но без раздражения.
— Так деревца ж сохнут, барин, — почти с мольбой выдохнул батрак. — Третий день стоят. В землю просятся. А меня не было, никто не позаботился о саженцах. Сгинут, почем зря…
Хозяин устало провел ладонью по лицу, словно прогоняя тень беспокойства:
— Не переживай, завтра определюсь с местом.
— А почему не сейчас? — неожиданно предложил хазрет Мендикулулы, чуть приподняв бровь. — Я подсоблю. Как говорят русские: каждый мужчина должен зачать сына, посадить дерево и построить дом. Сегодня, значит, на очереди
деревья.
Корнет на секунду задумался, а затем, махнув рукой, сказал:
— Что ж, в этом есть смысл. Неси, Ефим, лопаты!
Так, в последний свет весеннего дня, когда багряное солнце уже клонилось к горизонту, мужчины высадили деревья в одну линию, разделяя жилой двор и загон для скотины. Пятнадцать саженцев — карагач, тополь, ива — были бережно погружены в землю, окроплены водой и засыпаны рыхлой почвой…
К осени стало ясно, что переживания пожилого батрака были не напрасны. Из всех саженцев выжил лишь один…
Увхода в здание Аккемирской школы взгляд каждого посетителя неизбежно задержится на массивном, раскидистом старом карагаче. В основании – широкий, мощный ствол, покрытый шероховатой, местами треснувшей корой теплого буро-серого оттенка. Мало кто из учеников мог охватить его руками.
На высоте плеч взрослого человека природный школьный страж разветвляется. В разные стороны отходят четыре мощные ветви, которые по толщине сами могли бы стать стволами солидного древа. Между ними образуется нечто похожее на чашу. Некоторым наблюдателям эта форма дерева напоминает поднятую вверх человеческую руку, где разветвления — это пальцы, а промежуток между ними — ладонь.
Здесь могли уместиться сразу несколько детей. Особенно поэтично настроенные старшеклассники устраивались там для чтения романов или написания своих первых, зачастую неловких и порой нелепых, но таких искренних трепетных признаний своим возлюбленным. Поверьте автору на слово – он знает это не понаслышке.
Наверняка ученики школы даже не задумывались об этом, а учителя, занятые рассказами о революции, коммунистической партии и покорении космоса, не считали нужным объяснять ребятам историю этого дерева и происхождение его названия.
А между тем «карагач» – как и название поселения Аккемир – слово тюркского происхождения, встречающееся в казахском, татарском, киргизском, узбекском и других языках. «Кара» в переводе означает «черный». «Агач» – просто «дерево». Так что «карагач» буквально переводится как «черное дерево».
Но почему именно такое название? Темный цвет коры. У карагача она часто буровато-серая, а у старых деревьев – еще темнее.
В тюркских культурах карагач символизирует силу и стойкость. Он выдерживает засуху, сильные ветры и растет даже в самых суровых условиях степи. Карагач – это больше, чем просто дерево. Это страж степи, надежный, крепкий и несгибаемый.
Наш карагач стоял на этом месте, казалось, вечно, с незапамятных времен. Его узнавали даже выпускники той самой первой четырехкомнатной школы Аккемира, которая находилась в доме, отобранном у раскулаченного после революции корнета.
Для детворы зеленый исполин всегда был неотъемлемой частью школьного двора. Он рос и у входа в одноэтажное учебное заведение, которое жители поселка в 1960-х годах своими силами возвели из самодельного самана.
Многократные и многолетние попытки озеленить округу не увенчались заметными успехами. Карагач оставался единственным деревом, которое сначала достигло, а затем и переросло двускатную шиферную крышу школы.
В наши дни его верхние ветви достигают окон верхнего этажа самого высокого здания в Аккемире.
Странно, что это дерево уцелело, несмотря на близость к школе. Ведь дети — существа беспокойные, неугомонные, а главное, вечно что-то ломающие. Сколько деревьев не дожили до зрелости, не выдержав атак любопытных и шалящих рук!
Обломанные сучья, съеденные килограммами клейкие, еще не распустившиеся почки — весной дети бессознательно восполняли нехватку витаминов, так же, как в школе умудрялись есть мел.
Оно пережило, наверное, сотню весен, десятки выпусков и тысячи ребячьих рук — нетерпеливых, любопытных, порой беспощадных. Оно видело, как на его ветвях раскачивались самые смелые, испытывая на прочность не только древесину, но и свою храбрость. Как на его коре оставляли ножами выцарапанные сердечки и инициалы, соединенные неровным «+», будто веря, что дерево запомнит их чувства дольше, чем они сами. Как под его сенью, в ленивой тени летнего зноя, школьники мечтали и строили планы на будущее, даже не замечая, что оно — вечный молчаливый свидетель их юности.
И, несмотря ни на что, оно выстояло. В это трудно поверить, но оно не просто уцелело — оно жило и росло, словно под незримой защитой.
Наверное, дело в том, что еще саженцем оно приняло в себя благословение рук хазрета Мухамедказы Мендикулулы — человека, совершившего хадж и коснувшегося в далекой Мекке Черного камня Каабы – ниспосланного нам ангелом Джибрилем и пропитанного молитвами тысяч паломников. Возможно, именно эта связь с великим и вечным укрепила корни одного-единственного дерева, словно знак свыше — дала дереву силу выдержать время, детей, знойные степные ветра и суровые зимы.
В послереволюционные годы, когда советская власть утверждала свои порядки, мечеть-медресе в Аккемире, возведенная хазрет кажы Мухамедказы Мендикулулы, была разрушена. То, что некогда служило очагом знаний и духовности, стало лишь воспоминанием для старожилов. Эпоха перемен была беспощадной.
Сам хазрет, казахский религиозный деятель, просветитель и общественный активист, в 1932 году, на 75-м году жизни, был репрессирован и расстрелян. Его имя пытались стереть из истории, а могила так и осталась неизвестной.
Однако можно смело считать, что карагач у входа в современную Аккемирскую среднюю школу — это живой памятник в его честь.
И пока разрастается его могучая крона, тянущаяся к небу, память о человеке, посвятившем свою жизнь знаниям, вере и народу, продолжает жить…
Иосиф ЦИММЕРМАНН,
уроженец села Аккемир
