Они взобрались на холм, расположенный близ аула, и немного постояли, успокаивая дыхание. А потом устыдились, что со стороны, должно быть, похожи на каких-нибудь сторожей, и присели на сухую землю.
Была самая середина лета.
Днями люди отлеживались в домах, занавесив окна, и лишь с вечерним ветерком выходили на улицу и чуть приходили в себя от жары, копаясь по хозяйству. И сегодня то же самое: только недавно показались в пустынных подворьях белые платки и жаулыки. Мало людей осталось в селе — лишь старики да старухи, да несколько конторских работников. Все остальные на сенокосе. С вершины аул кажется почти безжизненным. Приземистые мазанки, налепленные впритык друг к другу, словно изнемогли от палящего солнца и молчаливо отдыхают в предзакатной тени.
А солнце уже садится в свое гнездо, разливая по небу алое сияние. Небо прозрачное, ни облачка, даже непонятно, откуда налетает этот веющий слабой прохладой ветерок. Прелестная пора! Даже не верится, что круглый день в этой широкой степи стояла невыносимая жара, от которой, кажется, закипают мозги.
Путники долго сидели, молчаливо смотря по сторонам.
Их трое. Посредине чернобородый Елибай, набросивший на плечи чекмень из верблюжьей шерсти. По его круглому румяному лицу, по прямой посадке крепко сбитого тела никак не скажешь, что ему под шестьдесят. Его ровесник Тайкен, что прилег рядом, совсем другой и напоминает нож, стершийся от постоянного вождения по точилу. Скошенный рот, глубоко запавшие глаза, потухшие зрачки… Даже по неряшливой ветхой одежонке видно, что много выпало старику невзгод и лишений, что всю жизнь ему пришлось без продыху возиться со скотом и собственным хозяйством. Неподалеку сидит молодой парень-студент, приехавший в аул на каникулы. Все его сверстники на заготовке кормов, и целыми днями ему некуда себя девать. Только и остается, что водиться с этими двумя стариками, взбирающимися по вечерам на возвышенность.
Они приходят сюда каждый день. Отдыхают, наблюдают, как возвращается с пастбищ скот, как пламенеет и медленно затухает вечерняя заря. Говорят о том о сем. Занимательнее всех рассказывает Елеке, любит он вспоминать прошлое.
Парень и сегодня отправился со стариками в надежде услышать неторопливые повествования Елибая. Но почему-то не получается нынешний разговор, затухает то и дело, и студент извелся весь и уже почти не надеется услышать что-нибудь интересное. Устав от ожидания, он равнодушно посмотрел на лежащий внизу аул и прилег на спину, уставясь глазами в голубоватое небо.
— Е-е… — печально сказал вдруг Тайкен. — Вот и Майлыбай, пусть земля ему будет пухом, уже ушел от нас. А? Редеют наши ряды, Елеке.
— Рано или поздно все там будем. Кто способен избежать смерти? Лишь бы только покинуть сей мир с достоинством, — спокойно ответил Елибай и вытащил из кармана платок. Неторопливо помял его в руках и промолвил: «Да-а-а». Лицо его было бесстрастным.
Парень удивленно взглянул на этого полного сил и здоровья старика, с таким равнодушием и покорностью рассуждающего о небытии. Смутная мысль пришла ему в голову. «Апырай, у него же кожа розовая, как у юноши, а в бороде ни одного седого волоска. Надо же, как сохранился! И без всякого страха говорит о смерти. Ведь всю прошлую ночь просидел у тела покойного друга! Непонятно, откуда такая выдержка?! Непонятное дело…»
Действительно, по Елибаю невозможно было понять, что разговор зашел о смерти. Невозмутим. Равнодушно сплюнул сквозь ровные, крепкие зубы и продолжил:
— Да, лишь бы достойно уйти туда, куда прибирает тебя аллах.
Глядя на Елеке, никто бы, наверное, не усомнился в том, что приди сейчас к нему смертный час — и он не растеряется. Каждое слово его было твердым, спокойным и обдуманным.
— …Говорят, батыр Сырым, благословляя одного человека, как-то изрек: «Не дай господь прожить тебе больше шестидесяти». Хозяин дома, с почетом встречающий гостя, обиделся на Сырыма и воскликнул: «Уа, батыр, за все тебе спасибо, но почему же ты не пожелал ему даже срока обычной жизни?» На что Сырым ответил: «Е, дорогой, у того, кто перевалил за шесть десятков, уже нет былой силы, жена не уважает его как прежде, а родственники готовы бросить. И куда прикажешь тогда деваться бедолаге? Не говоря уже о других невзгодах, посещающих в почтенном возрасте… Нет, что ни говори, напрасно аллах дает иному и после шестидесяти лет пожить…» Вот так сказал батыр. И заключил: «Коли прошли лучшие годы, съедены положенные тебе яства, человек должен покинуть мир, пока у него есть еще силы и он не в тягость детям». Я, между прочим, тоже иногда так считаю.
Елибай опять сплюнул сквозь зубы и надел на голову круглую шапку.
— Видали мы и таких, как Майлыбай, больных и немощных, — продолжил он. — Хорошо, если сноха и сын умные. А если нет?! Как говорится, голодное дитя не играет с сытым, так и здоровый человек не поймет страждущего, не сможет представить его чувств. К тому же больные обычно сварливы, обидчивы, несправедливы в своих требованиях. Уа, ну, допустим, раз прислушается к тебе здоровый, еще раз, а потом? И сколько бы ни терпел он твоих бесконечных упреков, все равно когда-нибудь отвернется и уйдет. Рано или поздно сделается недовольным. Дескать, что это больной все только болеет и не думает выздоравливать? А дальше… дальше останется у него, здорового, на душе только одно, вполне понятное без слов, чувство: «Уж коли ты собрался умирать, так уходил бы на тот свет поскорее».
Старик выплюнул изо рта насыбай, припорошил его землей и задумался.
— Помнишь моего дядю бия? — повернулся он к Тайкену.
— Ювелира Бимаганбета?
— Да…
— Е-е, как же я могу забыть Бимеке!
— Этот человек умер, когда ему перевалило за девяносто. В тот смутный год, когда мы перешли через Устюрт и остановились в Кожелги, ему было уже за восемьдесят. И там еще прожил несколько лет.
— О, святой был человек! Смотри-ка, как долго прожил. Когда я видел его в последний раз… — Тайкен замолчал, как бы вспоминая ту встречу, но, кажется, так ничего и не припомнил, — … тогда он был еще могучим стариком, с широкой, как лопата, бородой.
— Да что там говорить, ширококостный был… — Ну, я же говорю! Продолжай!
— Вот, застали мы наших предков, которые жили и по сто лет.
— Да-а-а…
— А дядя мой перед кончиной впал в детство. Молодые мы были, как он (Елеке кивнул на парня), разве думали, что и сами когда-нибудь состаримся. Смеялись над стариком, дразнили его… Столько времени прошло… Ох уж эта наша грубость, невежество!..
Елеке уперся ладонями в колени, выпрямился и заговорил громче и отчетливей.
— Уа, бывало, покойный летом стелил кошму возле дверей и в белой рубахе и подштанниках грелся на солнце. Ни на кого не обращал внимания. Бормочет что-то себе под нос, с кем-то спорит, ругается, кому-то грозит. Со стороны шепчут: «Совсем в детство впал». Но, странное дело, стоило с ним заговорить — и речь старика оказывалась ясной и точной. Что скрывать и кривить душой — среди тех, кто считал, что он выжил из ума, был и я. Ведь частенько дядя высказывал очень забавные мысли, совсем как малый ребенок.
После того как мы прибыли в Кожелги, двое сыновей Бимеке купили дома и осели. Мы же еще продолжали кочевать: не просто ведь казах привыкает к оседлости. Иногда я заглядывал к ним. Поначалу старик был еще силен и крепок — это сразу бросалось в глаза. Но потом руки ослабли, и он уже не смог заниматься ювелирным искусством. Вздыхал, кряхтел, охал…
Сегодня вон и нам по шестьдесят… представь-ка себе, что столетнее дерево пересадили на чужую почву, — зацветет ли оно там?! Нет, ничто не сравнится с родиной, с той землей, на которой ты вырос, где прожил жизнь. Теперь мне кажется, что бедного моего дядю и подкосил переезд…
Не перескакиваю ли я с одного на другое, а? Чем старше человек, тем больше думает и размышляет. Во-от. Значит, двое дядиных сыновей купили дома и осели. Издавна у казахов принято, что старики живут у младших сыновей, дядя и жил у своего младшего (старуха его к тому времени уже померла, ты знаешь это).
И вот как не смог он изготовлять ювелирные поделки, дохода от него не стало никакого. Младшая сноха, Зиба, злая была… Ребенок ли заплачет, с мужем ли поссорится — все отыгрывается на беспомощном старике, все на него валит. Будто бы любые беды в доме идут не иначе, как от него.
…Что станется с одинокой бедной юртой, шатающейся от дуновения ветра, если начнет ее раскачивать нехороший человек?! И что сделается со стариком, которому ближе до могилы, чем до почетного места в доме, если долбить по нему каждый день бесконечными попреками?! И превратился дядя в безответного мальца-сироту, боящегося всего на свете. Потому-то, наверное, и стал заговариваться смешными детскими словами. Что ни случись, Зиба кричит мужу: «У старикашки маразм! Из ума выжил! А ты еще не веришь!..»
Кто-то из древних сказал, что человек на старости лет снова превращается в ребенка. Пожалуй, правильно. Много я слышал от него чисто детских рассуждений, всего сейчас не упомнишь…
Прихожу однажды к дяде бию,— дома как раз никого не было,— он так серьезно на меня смотрит.
«А, племянник, — говорит, — проходи, проходи! — обрадовался. — Я тебя по голосу узнал, мой дорогой!» Видно, хотел показать доброе расположение ко мне, кстати, при снохе и сыне никогда он этого не делал. «Где же народ, ата?» — спрашиваю его. И тут он заплакал: растрогался, что я назвал его отцом. «Ушли все, меня одного оставили. Приказали никуда не выходить». Плачет, заикается… Я его принялся утешать: «Не надо, би ата! Ну, что вы, не надо!» — Жалко беднягу…
…Только что ты сказал, что у него борода была как лопата. Бывало, в детстве мы усаживались к дяде на колени и держались за его густую колючую бороду. Мне кажется, и борода стареет: напоследок сделалась она у него жидкой и мягкой, словно вываренная в щелочи. Голову он повязал чалмой, а седые виски были открыты, лицо бледное, глаза бесцветные, мутные… Вот таким сделался в старости. Всю жизнь работал с металлом, и под конец суставы распухли, руки лежат на коленях словно мертвые. О господи, если бы он еще и лишился дара речи, можно было бы подумать, что перед тобой просто дух.
У казахов есть выражение: «Есть ли у тебя надежда на аллаха?» Никто, конечно, не видел в глаза этого аллаха… У каждого свой бог, или, иначе говоря, своя молитва и своя совесть. Бессовестный страшен и на что угодно способен. Младшая сноха дяди оказалась именно таким человеком. В конце концов она изгнала старика. Забрал было его к себе старший сын, но и другая сноха оказалась не лучше. Кричала с утра до ночи: «Когда нужен был, когда зарабатывал, тогда, значит, эксплуатировали они его. А теперь, беспомощного, нам подбросили?!»
Так и скончался дядя, не познав перед смертью ничего, кроме этой собачьей жизни…
— О, бедняжка!.. — тяжело вздохнул старик Тайкен, молчаливо выслушавший рассказ. — В издевках умер, надо же…
— Е-е, вот что вспомнилось после твоих слов, что наши ряды редеют. Не на что тут обижаться, стало быть, и наше время подходит. Слава богу, дети останутся. Лишь бы Всевышний дал умереть прежде них, и, чтобы отходя в мир иной, мы сумели сохранить достоинство. Иначе не будет в жизни никаких запретов. А ведь жизнь сладка, Таке!
Рассказчик умолк.
Его слушатели тоже молчали.
Каждый был погружен в собственные мысли, в глубины некой загадки, которой ввек не разгадать и которая называется жизнью.
Сгустились сумерки, и оба старика тяжело поднялись.
— О аллах, не лиши нас достоинства! — тихо сказали они. И направились по тропинке, ведущей вниз. Парень последовал за ними. Все трое степенно спускались к аулу, раскинувшемуся у самого подножия…
Перевод с казахского
В. Михайлова
