Эта правдивая история — всего лишь один из 1 418 дней самой кровавой войны на планете.
Связь под грифом «секретно»
Зоря Абильханова родилась в 1924 году в Актюбинске. Училась в школе № 4 и, окончив 7 классов, в 1941 году поступила на работу в городской телеграф разносчицей телеграмм. В 1943-м ее как военнообязанную отправили на учебу в запасной батальон связи в город Абдулино Оренбургской области. Здесь она освоила азбуку Морзе и быстродействующий аппарат связи «Бодо».
В марте 1943 года Зоря вместе с боевыми подругами прибыла в оставленный врагами Ржев. Отсюда и начался ее боевой путь. Связь по праву считалась нервом армии и тщательно охранялась как секретный объект. Без нее не могло обходиться командование ни одного крупного воинского соединения, часто напрямую связывавшегося через телеграфистов со ставкой Верховного главнокомандующего.
Их, 10-15 человек связистов и телеграфистов, привозили на закрытых машинах и после смены увозили в какую-нибудь деревню на ночлег. Работали по 12 часов в закрытом, охраняемом помещении, ежедневно меняя место дислокации.
Из редких рассказов бабушки Зори, документов, наградных справок и благодарностей от командования дети знают, что ее боевой путь проходил через российские Ржев и Смоленск, белорусский Гомель, украинскую Сарну, польский Лигниц, немецкие города-крепости Бреслау, Штеттин, Кенигсберг.
Об этом красноречиво свидетельствуют и ее награды: орден Отечественной войны, медали «За взятие Кенигсберга», «За боевые заслуги», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Зоря вернулась домой в 1946 году и до самой пенсии работала телеграфистом на городском телеграфе.
Она не очень любит вспоминать войну, считая, что дети не должны знать всех подробностей этой затянувшейся кровавой драмы. Но один из дней запомнила на всю жизнь и в подробностях делилась воспоминаниями о нем с детьми и друзьями. Считает этот день своим вторым днем рождения и самым счастливым за все время войны.
Один день
Лето было в самом разгаре. Через плотную, пахучую крону лип, кленов и берез жаркое солнце тщетно пыталось пробиться до поросших барвинком, козлобородником, белой омелой улочек и бревенчатых изб небольшого белорусского хутора. Негромкий стрекот аппарата «Бодо», доносящийся из распахнутых дубовых оконных ставен одной из них, напоминал звуки, издаваемые кузнечиком, и лишь дополнял идиллию. Здесь на пару дней остановился батальон связи, заняв один из домов под телеграф.
Далекий взвывающий звук автомобильного мотора нарушил сонную тишину и заставил подтянуться прятавшихся в высокой траве охранников-автоматчиков, рассредоточившихся вокруг точки связи.
Из подъехавшего «Виллиса», блестя начищенными хромовыми сапогами, легко сошел моложавый, с явным брюшком военный и решительно направился к дому. За ним, одной рукой прижимая к боку пухлый планшет, а другой бережно держа новенькую фуражку с лаковым козырьком, поспешил молодой лейтенант. Следом за ними, слегка хромая на не зажившую еще от ранения ногу, шел командир батальона связи майор Звонов.
Один из автоматчиков, будто ниоткуда выскочивший навстречу, увидев майора, молча отошел в сторону.
— Т-э-э-к, ну и кто тут есть? — щурясь, протянул вошедший в комнату гость.
На мгновение прервались щелчки клавиш одной из двух станций «Бодо» (передающая и принимающая), которые стояли в углу избы, прямо под образами с ликами святых. Четыре телеграфиста за аппаратами даже не подняли голов, а стоящие за двумя длинными столами женщины в военной форме лишь мельком взглянули на вошедших и продолжили сосредоточенно перебирать и склеивать узкие полоски телеграфной ленты.
— Я сп-р-р-а-шиваю, кто здесь старший?! — выкрикнул вдруг тонким фальцетом военный, возмутившийся таким равнодушием.
От негодования его лоснящееся, сытое лицо приобрело розовый, поросячий оттенок.
— Разрешите доложить, — вытянулась перед ним тут же вышедшая из другой комнаты девушка. — Старшая по смене, ефрейтор Зоря Абильханова. Принимаем срочные сообщения из штабов, девушки сутки не спали, обеспечивали бесперебойную связь с командованием.
— Извините, товарищ младший лейтенант, — не по уставному, виновато произнесла она под конец.
Высунувшийся из-за квадратной спины майор бешено погрозил ей кулаком, но было уже поздно.
— Чт-о-о?! Какой я тебе младший лейтенант, ты что себе позволяешь?! — тонко взвизгнул вошедший. — Вы что тут, совсем расслабились?!
— Разболтал своих подчиненных, майор! — обращаясь уже к Звонову, продолжал кричать он. — Отвечать будешь по всей строгости! Я вам покажу лейтенанта, я вас…, я вас… под трибунал!
Последние слова он выкрикнул уже на улице, садясь в машину. Вся эта сцена произошла так быстро, что выглянувшие из соседней комнаты телеграфистки отдыхающей смены даже не успели понять в чем дело.
— Твою ж дивизию! — выругался командир батальона и выбежал следом.
Американская ленд-лизовская машина, в которую успел запрыгнуть командир, развернувшись, умчалась за край хутора.
— Что это было, почему генерал такую бучу поднял? — удивленно спросил вошедший в избу сержант отделения НКВД, несущего охрану секретного узла связи.
— К-к-какой генерал? — запинаясь, растерянно переспросила девушка.
— Ты что, опять звания перепутала? — догадался тот. — Зорька, ну сколько тебя учить? Младший лейтенант, майор, генерал-майор! У всех по одной звездочке, но погоны разные!
От услышанного у девушки подкосились ноги, и она, обреченно охнув, осела на табурет.
Майор Звонов на хутор вернулся уже под вечер, и не на автомобиле, который он два месяца выпрашивал у начтыла полка, а на расхлябанной подводе с понурой клячей, которой правил его водитель. На ступенях крыльца его встретила заплаканная Зоря. Уверенная, что за ней вот-вот приедут, она еще днем собрала небольшой узелок, куда аккуратно сложила свою единственную смену белья, наполовину стершуюся губную помаду, треснувшее зеркальце в овальной жестяной оправе, круглую картонную коробочку с зубным порошком. Всхлипывающие подружки сунули туда же, в узелок, бумажный кулек слипшихся леденцов «Монпансье», краюху хлеба, пару луковиц.
— Ну, чего стоишь? — буркнул майор недовольно. — А работать кто за тебя будет, Геббельс что ли?
— Очередной проверяющий, — увидев в ее глазах немой вопрос, хмуро объяснил он. — Еле успокоил борова, пришлось машиной пожертвовать. Е-не-рал, твою дивизию, еще и хапугой оказался.
— Ой, Олег Петрович, спасибо, родной вы наш! — выдохнула Зоря.
Обхватив руками за шею, она чмокнула его в щетинистую щеку и, громко топая разбитыми, сильно навырост кирзачами, убежала в дом. Через секунду там послышались крики и плач обрадованных известием связисток.
— Ох, дети малые, как только можно таких — и на войну? — вполголоса вопросил командир и, вздохнув, направился к соседнему дому, где располагался его командный пункт.
Для 35-летнего, дважды раненого майора война началась в далеком 41-м, и рядом с этими девочками он чувствовал себя глубоким стариком.
А они, угомонившись после бурной радости, вернулись к привычной работе. Ночь обещала быть такой же бессонной, предстояло отправлять и принимать приказы, дерективы, сообщения, часто содержащие государственную тайну, и в случае утечки малейшей информации каждой из них грозило одно — расстрел. Их работа была опасна, враг постоянно и упорно, не жалея авиации и артиллерии, вел охоту за точками фронтовой связи. Но они быстро привыкли к войне, стараясь не думать о том, что в любую минуту может настигнуть смерть во время налета вражеской авиации или артобстрела.
Перед самым рассветом от недалекого ручья в березовой роще, где на короткий отдых собралась дежурная смена телеграфисток, донеслось пение.
— Синенький скромный платочек, падал с опущенных плеч, — красиво завел звонкий голос Зори.
— Ты говорила, что не забудешь ласковых, радостных встреч, — в несколько голосов подхватили остальные.
Густой туман, надежно укрывший хутор, стелился по улочкам, заползая в двери изб, открытые из-за душной и сладкой от запаха трав ночи. Еще полная луна, пробиваясь сквозь прорехи молочной пелены, мягким светом заглядывала в окна.
И столько грусти, нежности и острого желания быть любимой слышалось в этом пении, что проснувшийся от занывшей раны майор Звонов, кряхтя привстал, осторожно свесил ноги с топчана, достал кисет и, скрутив толстую самокрутку, долго курил, угрюмо уставившись в матовое пятно лунного света на шершавых досках пола. А девочки, многим из которых едва исполнилось 18 лет, пели и пели, бередя душу и вызывая слезы на глазах бывалого солдата.
Самой старшей из телеграфисток (к ней почтительно обращались Вера Николаевна) исполнилось, страшно сказать, аж 27. Шел июль 1943-го, до конца войны оставалось бесконечных полтора года. И никто из них не знал, что до Победы доживут не все…
Санат РАШ